Игры Нихаза, или судьба никогда не встретиться
Ужин в этой семье хадаганцев всегда считался чем-то вроде обязательного ритуала, от которого зависела успешность завтрашнего дня. Но в этот раз он почему-то показался И́скре более мрачным, чем обычно. Возможно, ей всё ещё мешал холод, проявляющий себя в виде озноба, из-за чего хадаганка сидела за столом, плотно укутавшись в тёплый бордовый плед с изображением имперских звёзд. А, возможно, на ней просто сказывалась накопившаяся за весь день усталость. Отвечать на вопросы, касательно, её учёбы в НГУ (Незебградском государственном университете) и жизни в целом не хотелось. Сильно болела голова, будто кто-то сжимал её в своих железных тисках, причиняя нихазовский дискомфорт. Еда казалась пластмассовой и каждый раз, когда приходилось отрезать себе кусок печëной картофелины и подносить её ко рту, И́скре приходилось, переступая через себя, всё-таки проглатывать безвкусную пищу, что обычно казалась ей самым прекрасным лакомством во вселенной.
— Дорогая, а расскажи нам с отцом и тётушкой Октябриной, как там у тебя обстоят дела с тем Александром Рысиным? Вы всё ещё состоите в отношениях? Не хочешь ли ты его с нами лично познакомить? Слышала, у него родственники в самом руководстве Ока — поинтересовалась хадаганка средних лет с короткими светлыми волосами, слегка завивающимися на концах.
Как только И́скра осознала всю суть вопроса, которого она совсем не ожидала от матери и который привёл хадаганку в некое замешательство, у неё в горле тут же встал ком. Что забавно, это был самый настоящий ком, представляющий из себя здоровенный кусок картофелины. Блондинка закашлялась, да так, что на глазах выступили слёзы. Наконец, вновь обретя возможность говорить, И́скра неразборчиво прохрипела, что всё, вроде как, в полном порядке и волноваться не стоит. Хотя, честно признаться, ситуация была далека от отметки "в порядке". И только применëнное заклинание помогло ей избавиться от кома.
Ответив ещё на несколько уже менее сложных вопросов, она отпросилась в комнату под предлогом плохого самочувствия, которое, к слову сказать, не являлось выдумкой. Казалось, сам Нихаз персонально держит в тисках голову хадаганки.
Как только разгоряченная голова соприкоснулась с холодной гладью покрывала, думать стало сразу легче. И тут же на выручку пришла догадка, что, возможно, все эти симптомы обусловлены болезнью (не Нихазом же, ну, в самом деле!); что было бы совсем не удивительно, если считать то, сколько ей пришлось пройти под дождём, при диком ветре, будучи одетой совсем легко.
Да, точно, она заболела. Другого объяснения её состоянию нет и быть не может. Отягощало ещё и то, что, помимо головных болей, озноба и невероятной слабости, И́скра ощущала какую-то потерянность, её мучили вопросы, суть которых не была ясна, да и сами ответы получались какими-то мутными, расплывчатыми. Было невозможно сфокусироваться на конкретной мысли, всё путалось в голове, превращалось в беспорядочный клубок, скрученный из ниток разного цвета. Это жутко раздражало, из-за чего она уже не могла лежать на одном месте. Ей казалось, что всё её тело – один сплошной нерв, по неосторожности кем-то зажатый. Кожа горела и будто бы зудела одновременно. Каждое соприкосновение с тканью обжигало, но при этом облегчало боль и чесотку.
Одеяло было скомкано и отброшено в сторону, смятая простыня лениво свисала с края кровати. Верх и низ уже давно поменялись местами, и теперь хадаганка лежала головой к окну, яростно прижимая к груди подушку, единственное, что осталось из постельного белья, и время от времени переворачиваясь с боку на бок. Руки ломило, не было сил даже поднять с пола упавшее одеяло, что вновь стало необходимым атрибутом по причине накатившей волны холода, от которой возникало чувство, будто каждый сантиметр кожи пронзило с десяток иголок, и так раз за разом.
Наконец, уставший организм после часовой борьбы сдался, и измученная И́скра уснула, но даже во сне она все так же ощущала тяжесть во всем теле и жуткую ноющую боль. Ей снилась чернота, бездонная, хватающая её за подол белой ночнушки, уволакивающая её во тьму, смыкающуюся над её головой. Было страшно, очень страшно, и блондинка, не сдержавшись, дала волю слезам… Хуже всего было то, что она не узнавала облик этой тьмы. Она никак не могла представить, где в Сарнауте может быть такое место…
Когда в комнату зашла мать, то она с удивлением обнаружила спящую дочку, забившуюся в самый угол кровати и накрывшую голову подушкой, плотно прижимая её ладонями к ушам. В мёртвой тишине, повисшей в воздухе были отчётливо слышны всхлипы и совсем тихие, неразборчивые слова, будто бы хадаганка о чем-то очень страстно просила.
Она просила оставить её в покое, оставить одну в полном одиночестве, лишь бы не… Но здесь в окно ударил сильный поток ветра, рама ударилась о стену, послышался треск. Стекло дало трещину.
Он проснулся, когда было ещё темно, в чужой кровати, в чужой комнате, в чужой квартире. Но за всё то время, что Владимир Берëзкин (сын той самой Анжелики Берëзкиной) знал хозяйку, это место стало для него почти вторым домом. Хадаганец часто здесь бывал, хотя, правильнее было бы сказать, ночевал. Работа в обсерватории иногда очень утомляла его, и тогда, после тяжёлого, изнуряющего дня, когда расчёты не рассчитывались, а звезды не хотели "давать показания", астролог брал такси и ехал к Агнии Мышкиной, маминой подруге; где его ждал сытный ужин и тёплая постель. Хадаганка никогда не отказывала в приюте и всегда была готова внимательно выслушать собеседника и, возможно, даже дать дельный совет, однако, посвящать её в свои проблемы Влад не хотел.
В этот день всё было по-привычному тихо. Агния ещё не успела проснуться, а молодой астролог, выпив чашку нормального, хадаганского кофе, уже спешил в гараж, где стояла старенькая, но ещё рабочая молния, которая могла довезти его прямо до обсерватории. Ведь не каждый же день можно было позволять себе такую роскошь, как заказного скакуна. Вот и приходилось экономить, хотя и это у него получалось у него довольно неважно.
Уже сидя в молнии, изредка зевая, он на мгновение вспомнил вчерашний день. И вновь перед глазами всплыла картинка виновато улыбающейся хадаганки с полной сумкой всевозможных сладостей. Сейчас она ему чем-то напомнила самого себя, с вечным кофе, или зубную фею, что за каждый молочные зуб клала по монетке под подушку. Усмехнувшись своим мыслям, астролог перевёл свой взгляд на удручающий пейзаж за окном, это был промышленный район. В такую рань на улице было мало народу: кое-где, шатаясь из стороны в сторону, шли небольшие группки орков, кажется, перебравших этой ночью с алкоголем; среди них можно было разглядеть и зэмок, ещё совсем молодых, но уже довольно постаревшего вида. Вдруг его внимание привлекла быстро двигающаяся фигура в ярко-красной ветровке. Он заметил её лишь краем глаза, когда та заворачивала за угол дома, но что-то напрягло его, будто бы давно забытый образ вновь всплыл в его памяти. У этого воспоминания не было ни лица, ни какой бы то ни было конкретики, лишь силуэт. Женский силуэт в ярко-красной ветровке, вечно куда-то спешащий и опаздывающий.
Они снова встретились. И снова же разошлись, так и не познакомившись по существу, лишь разок столкнулись в обсерватории.