Прайден на допросе, о душевнобольных и преступлениях

Как много мы знаем о мотивах преступления? Как часто мы просто так осуждаем преступника чисто потому… Потому что преступников надо осуждать! Они творят зло и приносят кучу несчастий. И всё же в голове у каждого из нарушителей закона есть свой мирок, так называемая копия нашего с вами Сарнаута, в которой он живёт и в которой он всегда прав, а его действия всего оправданы. Нет, он не виноват. Нет, он не убийца. Нет, он не вор.
Нет! Нет! Нет! Эта маленькая история об одном преступнике и его душевных муках. Вот только даже так… Едва ли кто-нибудь сможет его когда-нибудь пожалеть. Жалость - необычное чувство. Оно вроде бы и свойственно всем, а одновременно и очень ограничено в зоне своего распространения. Есть два золотых правила жалости. Жалеть плохих плохо. Жалеть хороших хорошо.
Только вот у душевнобольных прайденов с этим похуже. Что можно говорить о контроле над жалостью, если в самом тебе сидит столько личностей, что ты не всегда даже понимаешь, действительно ли ты прайден. Или ты сейчас бабушка-зэм? Или молодая эльфийка? А может ты весельчак-гибберлинг? Кто ты сейчас? Сейчас и всегда ты сумасшедший. И ты же преступник. Эти два клейма навсегда останутся с тобой…

Небольшая комната в одном из тех неблагоприятных районов Незебграда, где начали с недавнего времени строить новые тюрьмы для содержания особо опасных преступников, тонула в приятном полумраке, лишь яркий луч света, направленный на одиноко скучающий стул, так безнаказанно разрушал всю эту идиллию, пресекая игру теней, облепивших стены и захвативших пространство и даже борющегося с дремотой хадаганца-следователя, что с лёгкой заинтересованностью пробегал уставшими серыми глазами по листкам с мелким текстом, рассмотреть который без очков просто не мог, но сейчас ему это и не нужно было; слова уже отпечатались в его мозгу пергаментно-охристой картинкой, а теперь лишь раз за разом вновь прокручивались в голове.

Наконец скрипнула дверь, неприятно резанув слух, и в помещение вошёл седовласый прайден, в чьих неловких движениях явно читалась потеряность, однако держался он достойно, и сопровождающий его широкоплечий полицейский-орк, на фоне которого ведомый смотрелся довольно жалко. — Ах, да, здравствуйте, я Вас ждал, — кивком поприветствовав вошедшего, молвил следователь. — Присаживайтесь.

Прайден автоматически сделал несколько шагов вперёд, заметно прихрамывая, и опустился на стул, предназначенный специально для него, попадая в большое пятно холодного электрического света. Охранник, пронаблюдав за действиями арестованного, встал по стойке у двери и замер, сделав вид, будто всё, сейчас происходящее ему совсем не интересно и не имеет к стражу порядка никакого отношения. Мастерски сыгранная роль или просто обыкновенное безразличие к судьбе несчастного (иль нет) преступника? Хотя его будущее было уже предопределено, это знали и следователь, и полицейский-орк, и даже сам заключённый. Но сейчас никто об этом не говорил, они разыгрывали последнюю сценку спектакля, и к их лицам уже слишком плотно прилегли актёрские маски.

Занавес поднялся. Актёры вышли. Пора начинать игру.
— Вы Пифагор Джонсон, по расе прайден, сорока трёх лет от роду, задержанный третьего ноября по подозрению в убийстве режиссёра N-ого театра?
— Да, — спокойный сосредоточенный голос звучит слегка непривычно в этих стенах.
— Почему Вы оказались в театре в тот день? — такой же отчётливо ясный вопрос и неумело разыгранное любопытство, но в нём нет никакой артистичности, лишь обычная официальная холодность с нотками скуки.
— Вам это известно, — безэмоционально заявляет прайден, и какое-то слабое подобие вымотанной улыбки появляется на его лице. — Вы же изъяли все мои документы.
— Я бы попросил Вас говорить по делу, Джонсон. Вы всё-таки единственный подозреваемый, все улики против Вас, и как-то неразумно отказываться от протянутой Вам руки помощи. С языка подозреваемого вот-вот готово сорваться едкое замечание, что им всем известна истина, и нет смысла её коверкать, к тому же, так неумело.
— Хорошо, — расслабленно выдыхает тот, поднимая на сидящего перед ним глаза и щурит их от яркого света. — Моя работа – театр, да и не только работа… вся жизнь. Следователь раздражённо скривляет физиономию, последние слова были явно лишними, требовали дополнительных вопросов, чего ему откровенно не хотелось делать; так и перспектива слушать чужие исповеди казалась довольно сомнительным удовольствием.
— Когда Вас нашли, Вы рьяно отрицали свою вину в случившемся. Ваше мнение осталось прежним, или Вы хотите в чём-то признаться закону?

Вопрошающий замер в показушно-трепетном ожидании ответа, на сам же деле ему сейчас требовалось лишь одно короткое "да", чтобы наконец сбросить со своих плечей эту очередную ношу и отправиться домой, к семье, где его ждала молодая жена и дети.

Но Пифагор не торопился отвечать, сейчас в его мозгу творилось нечто, малопонятное обычным сарнаутцам. Скажи он следователю о том, что в его голове сейчас ведётся активный спор с участием громогласного Тибальта, то его бы тут же отправили на медицинское обследование, после чего признали бы психически нездоровым и отправили в бы в психбольницу, ту самую, что расположена недалеко от Парка Победы и славится своими ужаснейшими условиями содержания. Это конечно же избавило бы мужчину от смертной казни, что должна была свершиться уже через пару суток после закрытия дела, но мысль об этом не хотела уживаться в сознании допрашиваемого. Он рьяно её отрицал, стараясь своими криками заглушить голос Капулетти, всё твердивший и твердивший о спасении.

Коварный убийца хотел скрыться, хотя и так уже повесил всю ответственность на Пифагора, но нужно было необходимо избавиться от всяких возможностей привлечения к ответу окончательно. И тогда, когда прайдену наконец открылась эта истина, он понял, что надо говорить. Ему не хотелось умирать, но и сходить с ума ничуть не менее. Но он знал, знал, что Тибальт просто не даст ему просто так жить спокойно, да и о какой спокойной жизни может идти речь, если ты обречён на вечное пребывание в месте для душевнобольных. Тем более, когда ты не душевнобольной. Или всё же больной..? Все душевнобольные утверждают, что они абсолютно здоровы. Только вот медицина с ними не совсем согласна.

Теперь уже нет необходимости разыгрывать жадную до страданий публику. Так зачем вся эта игра в поддавки? Он умрёт красиво, как настоящий актёр, когда на рассвете алая кровь, ещё недавно кипящая в жилах, обагрит мёрзлую чёрную землю. Да, он уйдёт именно так, не опозоренным и униженным, а на вершине актёрской славы. Он уйдёт, заодно прихватив с собой в могилу и злосчастного Тибальта.

Да, это он, Пифагор Джонсон так решил, и именно так оно и будет.
Глубокий вдох и одна до оглушения тихая фраза, слетевшая с сухих, потрескавшихся губ:
— Я признаю свою вину.
Занавес опускается. Пьеса сыграна. Но сцена пустует, и главный актёр уже никогда не выйдет на поклон.
Это триумфальный конец спектакля под названием "Жизнь".